Как-то раз Платон зашел в бар… Понимание философии через шутки - Томас Каткарт

— Фредди, я желаю тебе прожить сто лет и еще три месяца!

— Спасибо, Алекс! Но почему три месяца?

— Я не хочу, чтобы ты умер неожиданно.

Если вы полагаете, что Алекс был околдован языком, сравните его с Гарвудом из следующего анекдота:

Гарвуд жалуется психотерапевту, что никак не может найти себе подружку.

— Ничего удивительного! — фыркает тот. — От вас же воняет!

— Естественно, — отзывается Гарвуд. — Это все из-за моей работы. Я работаю в цирке, слежу за слонами и убираю слоновье дерьмо. После этого, сколько бы я ни мылся, вонь все равно остается.

— Так смените работу! — предлагает психотерапевт.

— Да вы что! — восклицает Гарвуд. — Кто же по своей воле уходит из шоу-бизнеса!

Гарвуд перепутал определение шоу-бизнеса, которое в его случае подразумевает уборку дерьма, со значением слова «шоу-бизнес», подразумевающим исключительно необходимость нежиться в лучах софитов.

По мнению специалистов в области философии обыденного языка, язык имеет более одной цели и используется по-разному в различных контекстах. Оксфордский философ Джон Остин указывал, что, с лингвистической точки зрения фраза «я обещаю» принципиально отличается от фразы «я рисую». Сказать «я рисую» — совсем не то же, что рисовать, тогда как, произнося «я обещаю», мы на самом деле обещаем. Использование языка, принадлежащего к одному лингвистическому паттерну, в рамках другого лингвистического паттерна, приводит к появлению в философии путаницы и псевдозагадок, из которых, собственно, и состоит история философии.

Мыслители, исследовавшие философию повседневного языка, полагали, что многовековые философские битвы на тему веры в Бога проистекали исключительно из-за стремления сформулировать вопрос о бытие божьем в форме фактического утверждения. По их мнению, религиозный язык — совершенно особая структура. Некоторые утверждают, что это оценочный язык, вроде того, что используют кинокритики в своих рецензиях, и утверждение «Я верю в Бога» на самом деле означает: «Я верю, что некоторые ценности заслуживают поощрения». Другие считают, что религиозный язык выражает эмоции, и «Я верю в Бога» означает: «Когда я думаю о нашей вселенной, у меня мурашки бегут по телу!» Ни одна из этих альтернативных лингвистических формулировок не имеет отношения к философской неразберихе, которая начинается, когда вы произносите: «Я верю в Бога». Оп-ля! Загадка разгадана! И два с половиной тысячелетия религиозной философии идут коту под хвост!

В следующей истории Голдфингер и Фалло беседуют, оставаясь в двух различных языковых контекстах. То, что они говорят на разных языках, лишь добавляет путаницы:

Голдфингер отправился в океанский круиз. В первый же вечер за ужином он оказывается за одним столиком с французом мсье Фалло, который, подняв бокал и улыбнувшись Голдфингеру, произносит:

— Bon appetit!

Голдфингер, в свою очередь, поднимает бокал и говорит в ответ:

— Голдфингер!

Так происходит всякий раз за обедом и ужином практически до самого конца круиза. Однако в конце концов стюард пришел на помощь Голдфингеру, объяснив, что «bon appetit» по-французски означает «приятного аппетита».

Смущенный Голдфингер с нетерпением ждет следующего ужина, чтобы восстановить свою репутацию. Наконец, сев за стол, прежде, чем француз успевает что- либо сказать, он поднимает бокал и говорит:

— Bon appetit!

— Голдфингер! — улыбается в ответ Фалло.

Анекдоты отчетливо демонстрируют нам, как различия в лингвистических паттернах создают путаницу при общении:

На исповеди Томми говорит священнику:

— Благословите меня, святой отец, ибо я грешен!

Я согрешил с падшей женщиной!

— Томми, это ты? — спрашивает священник.

— Да, это я, святой отец!

— Кто же была эта женщина, Томми?

— Святой отец, я не хочу называть ее имя.

— Это была Бриджит?

— Нет, святой отец.

— Тогда Коллин?

— Нет, святой отец.

— Значит, Меган?

— Нет, святой отец.

— Ну хорошо, Томми, прочти четыре раза «Отче наш» и четыре раза «Аве, Мария».

Когда Томми выходит из церкви, его приятель Пат спрашивает, как прошла исповедь.

— Шикарно! — восклицает Томми. — Четыре «Отче наш», четыре «Аве, Мария» и три отличных адресочка!

Священник из следующего анекдота оказывается запертым в языковых рамках, привычных для исповеди, и не может понять, что кто-то «говорит на другом языке»:

Человек заходит в исповедальню и говорит священнику:

— Отец, мне 75 лет, и прошлой ночью я занимался сексом с двумя двадцатилетними девчонками одновременно!

— Когда вы в последний раз были на исповеди? — интересуется священник.

— Никогда, — отвечает его собеседник. — Я иудей.

— Так почему же вы мне об этом рассказываете? — восклицает священник.

— А я всем об этом рассказываю!

Многие анекдоты построены на двойных смыслах, когда фраза имеет различное значение в разных лингвистических контекстах. Именно перекличка двух контекстов заставляет нас улыбнуться.

Пианист с обезьянкой выступает в баре. После каждого номера мартышка проходит по помещению, собирая деньги. В какой-то момент, пока пианист играл, мартышка прыгнула на барную стойку, подошла к одному из посетителей и, усевшись над его стаканом на корточки, окунула туда свои яички. Раздраженный посетитель подходит к пианисту:

— Вы знаете, ваша макака сунула яйца ко мне в стакан!

— Нет, этой песни я не знаю, но если вы напоете мне пару тактов, я постараюсь ее подобрать.

Многие шуточные загадки пытаются убедить нас, что мы находимся внутри одного языкового контекста, тогда как на самом деле имеется в виду совсем другой:

— Что лишнее в списке — герпес, гонорея, квартира в Кливленде?

— Конечно, квартира в Кливленде!

— Нет, гонорея: только от нее ты можешь в конце концов избавиться!

Адептов философии обыденного языка часто критиковали, считая их штудии обычной игрой слов. Однако сам Витгенштейн был убежден, что столкновение разных лингвистических контекстов может привести к фатальным последствиям.

Билингсли отправляется в больницу навестить своего друга Хэтфилда, находящегося при смерти.

Когда Билингсли стоит у постели друга, тому вдруг становится хуже. Он с помощью жестов лихорадочно просит, чтобы ему подали ручку и бумагу. Билингсли дает ему требуемое, и Хэтфилд, собрав последние силы, что-то царапает на листке. Едва дописав, он испускает дух. Потрясенный Билингсли кладет бумажку в карман, в своем горе он не чувствует себя в силах прочесть ее.

Через несколько дней, будучи на поминках, Билингсли вспоминает, что на нем тот же самый пиджак, и значит, бумажка все еще лежит у него в кармане. Билингсли объявляет родственникам умершего: «Перед тем, как умереть, Хэт передал мне записку. Я не знаю, что в ней, но я хорошо знал Хэта, и поэтому уверен, что в ней мы найдем для себя слова ободрения!»

Достав бумажку из кармана, он громко читает:

«Ты стоишь на моей кислородной трубке!»

По иронии судьбы, философское течение, боровшееся за точное использование языковых средств, родилось среди британцев, — а ведь существует огромное число анекдотов, высмеивающих языковые комплексы жителей туманного Альбиона:

Один из прихожан зашел в гости к англиканскому приходскому священнику и между делом сказал:

— Преподобный, мне недавно рассказали забавный стишок. Мне кажется, вам он понравится, хотя должен предупредить, что он несколько неприличного свойства.

— Ничего страшного, — благодушно кивнул преподобный. — Немного фривольности не помешает!

Хорошо, тогда вот он:

Как-то раз молодой Маурицио,Сел ужинать с юной девицею.Ужин быстро прошел:Они сели за стол,И был через час уж в девице он.

— Кто был в девице? — переспросил преподобный. — Ужин?

— Нет, преподобный, Маурицио. Маурицио был в девице.

— О, да, да, разумеется, Томми! Что ж, весьма забавно, весьма забавно!

Через пару недель в гости к священнику зашел епископ.

— Епископ, — обратился к нему хозяин. — Один из моих прихожан рассказал мне забавный стишок.

Я бы с удовольствием рассказал его вам, если вы, конечно, не против небольшой непристойности.

— Пожалуйста! — отозвался епископ.

Вот он:

Милый парень по имени МариоКак-то ужинал с милою дамою.Ужин быстро прошел:Они сели за стол,И был через час уже в даме он.

— В даме? — переспросил епископ. — Кто был в даме? Ужин?